Превращения Гроуби Лингтона
Расхаживая по утренней гостиной своей золовки, Гроуби Лингтон считал тянущиеся минуты со скрытым беспокойством человека, начинающего ощущать свой возраст. Не более четверти часа отделяло его от того момента, когда ему предстояло попрощаться и в сопровождении избранного эскорта племянников и племянниц отправиться по дороге, вьющейся среди полей и садов, к железнодорожной станции. Гроуби Лингтон был по натуре добродушным человеком, и ничего не имел против того, чтобы время от времени наносить визиты жене и детям своего умершего старшего брата Уильяма; но всё же он предпочитал домашний комфорт и уединённость своего сада, общество своих книг и своего попугая утомительным для него вторжениям в жизнь людей, с которыми его немногое связывало. Впрочем, редкие железнодорожные поездки к родственникам он совершал отнюдь не из-за угрызений совести, – к этому Гроуби Лингтона побуждали ещё и настойчивые увещевания младшего брата, полковника Джона, частенько укорявшего его в том, что он не оказывает должного внимания семье Уильяма. Однако сегодняшний визит Гроуби подходил к концу, и он знал, что теперь несколько месяцев сможет беспрепятственно наслаждаться домашним комфортом и потакать своим привычкам, прежде чем ему придётся пожертвовать тем и другим ради поддержания семейных контактов. Он с плохо сдерживаемым весельем запрыгал по комнате, и при этом по-птичьи бегло осматривал попадавшиеся ему под руку предметы.
Неожиданно он замер на месте, и от его снисходительного благодушия не осталось и следа. В принадлежащем одному из его племянников альбоме ему попался на глаза выполненный с беспощадной точностью рисунок, на котором он увидел себя самого и своего попугая, застывших в забавно-степенных умиротворённых позах и с одинаковой серьёзностью взирающих друг на друга. Справившись с мгновенным приступом раздражения, Гроуби от души рассмеялся, похвалив мастерство юного художника, отметив, однако, убийственную точность схваченного им образа.
Затем в его душе вновь поднялась волна негодования, на сей раз не столько против карикатуриста, облекшего свой замысел в карандаш и чернила, сколько против самой идеи, которая выражалась этим рисунком.
Неужели люди, привязываясь к домашним животным, со временем начинают до такой степени напоминать их? – пришла ему в голову пугающая мысль. А он сам? Неужели и он всё больше и больше становился чем-то похожим на эту комически-торжественную птицу, своего неизменного компаньона?
Гроуби был необычно молчалив, пока шёл к станции в сопровождении непрестанно тараторивших племянников и племянниц; во время краткого путешествия на поезде он подверг критическому анализу свою жизнь и пришёл к неутешительному выводу, что в последнее время она и впрямь немногим отличалась от существования попугая. В самом деле, как он проводил свои дни? – степенно, но без всякой цели бродил по саду, да посиживал в плетёном кресле на лужайке под фруктовыми деревьями или возле камина в библиотеке.
А в чём заключался смысл его бесед со случайно встретившимися соседями? «Совсем весенний денёк, не правда ли?», «Похоже, дело идёт к дождю», «Рад вновь видеть вас; вам следует больше беречь себя», «Как быстро подрастают детки, верно?» Поверхностные, ничего не значащие фразы, действительно чем-то напоминающие болтовню попугая, одна за другой всплывали в его памяти. Разве так должны общаться между собой наделённые разумом существа? С таким же успехом он мог адресовать своим знакомым приветствия, вроде, «Эй, Полли! Кис, кис, кис, мя-я-у!» Гроуби всё меньше нравился созданный им мысленный автопортрет, до странности совпадавший с рисунком, – столь верным по своей сути, – который сделал его племянник.
– Я избавлюсь от проклятой птицы, – с негодованием сказал он, хотя в глубине души сильно сомневался, решится ли на такой шаг.
– Мой брат уже дома? – поинтересовался он у конюха, прибывшего встретить его на станцию на запряжённой пони коляске.
– Да сэр, приехал в два пятнадцать. Ваш попугай умер, – последнее заявление было сделано слугой с интонацией затаённого восторга, который представители его сословия находят в возвещении разразившейся катастрофы.
– Умер попугай? – переспросил Гроуби. – Что же стало тому причиной?
– Обезьяна, – лаконично ответил конюх.
– Обезьяна? – удивился Гроуби. – Какая ещё обезьяна?
– Та самая, которую полковник привёз с собой, – услышал он неожиданное объяснение.
– Вы хотите сказать, что мой брат болен? – встревожился Гроуби. – Это заразно?
– Слава богу, полковник, как обычно, в добром здравии, – сказал конюх; и поскольку других объяснений не последовало, мистифицированному Гроуби оставалось набраться терпения до тех пор, пока не доберётся домой. Брат ждал его у дверей.
– Ты уже слышал о попугае? – без обиняков перешёл он прямо к делу. – Чёрт, я приношу самые искренние извинения. Едва он увидел обезьяну, которую я привёз, чтобы позабавить тебя, как тут же закудахтал: «Что за чушь, сэр-р! Что за чушь, сэр-р!», а эта чёртова зверюга одним прыжком подскочила к нему, схватила его за шею и принялась крутить над головой словно пращу. Бедняга Полли уже не подавал признаков жизни, когда его удалось освободить из лап этой мерзавки. Прямо не знаю, что с ней случилось, – ведь обычно она ведёт себя чрезвычайно мирно и дружелюбно, и никогда не позволяет себе таких выходок. Ты не представляешь, как я опечален случившимся; теперь ты, должно быть, не захочешь и взглянуть на мой подарок.
– Почему бы и нет? – с неожиданным энтузиазмом отозвался Гроуби.
Узнай он о трагический кончине попугая несколькими часами раньше, известие буквально сразило бы его; теперь же всё произошедшее воспринималось им как перст заботливой судьбы.
– Очаровательное создание! – сказал он, когда ему представили виновницу переполоха, небольшую длиннохвостую обезьянку, привезённую откуда-то из Западного полушария.
Её вкрадчивые, робко-настойчивые повадки моментально завоевали симпатии Гроуби. Впрочем, человек, знакомый с повадками этих животных, несомненно, сказал бы, что красноватый блеск её глаз свидетельствует о наличии опасного темперамента, проявления которого несчастному попугаю довелось испытать на себе. Слуги, привыкшие относиться к умершей птице как к члену семьи, – к тому же не доставлявшему больших хлопот, – были буквально шокированы тем, как лёгко кровожадный агрессор занял принадлежавшее его жертве почётное место хозяйского любимица.
«Отвратительная дикая обезьяна, ни разу, в отличие от бедного Полли, не сказавшая ничего путного», – таков был уничтожающий приговор, вынесенный на кухне.
Однажды воскресным утром, через год или, может быть, год с небольшим после рокового для попугая визита полковника Джона, мисс Уэпли чинно восседала на своём обычном месте на скамейке в приходской церкви. Мисс Уэпли не была лично знакома с сидевшим позади неё Гроуби Лингтоном, однако в течение последних двух лет воскресные церковные службы регулярно напоминали каждому из них о существовании друга друга, и она, возможно, успела оценить торжественную серьёзность, с которой её сосед повторял слова пастора во время богослужения. Ну а Гроуби наверняка обратил внимание на такую мелочь, как маленький бумажный пакетик с мятными пастилками от кашля – на случай неожиданного приступа кашля, – которые мисс Уэпли приносила всякий раз вместе с молитвенником и носовым платком и клала на свободное место на скамейке рядом с собой. Но в то воскресенье эти злосчастные пастилки стали для неё причиной куда большего душевного смятения, чем самый продолжительный приступ кашля. Когда она поднялась, чтобы запеть первый гимн, ей показалось, будто её сосед украдкой схватил с сиденья пакетик с пастилками; повернувшись, она обнаружила, что пакетик действительно исчез, а Гроуби Лингтон, с сосредоточенным видом углубился в свою псалтирь.
– И это было только начало, – впоследствии рассказывала она ошеломлённой компании своих друзей и знакомых. – Едва я преклонила колени, как пастилка – одна из моих пастилок – прожужжала прямо у меня под носом и ударилась о скамью. Я обернулась и посмотрела в упор на мистера Лингтона, но глаза у него были полуприкрыты, а губы слегка шевелились, словно он произносил слова молитвы. Я постаралась вновь сосредоточиться на молитве, но тут другая пастилка, со свистом рассекая воздух, пролетела мимо меня, а затем ещё одна. Я решила сделать вид, что ничего не заметила, и, выждав некоторое время, неожиданно повернулась – как раз в тот момент, когда этот ужасный человек готовился стрельнуть в меня новой пастилкой. Он постарался притвориться, будто ничего не произошло, и принялся лихорадочно листать молитвенник, однако на сей раз ему не удалось провести меня. Поняв, что пойман с поличным, он, конечно, прекратил свои дурацкие выходки, но я всё же решила пересесть на другое место.
– Ему должно быть стыдно, – настоящий джентльмен никогда не позволит себе совершить подобный поступок, – заметила одна из её слушательниц. – Мистер Лингтон всегда пользовался всеобщим уважением.
А тут он повёл себя как невоспитанный первоклассник.
– Он повёл себя как обезьяна, – отрезала мисс Уэпли.
Столь же нелестный для Гроуби Лингтона вывод сделали и его собственные слуги. Гроуби Лингтон хоть никогда и не являлся для них кумиром, но, тем не менее, пользовался определённым уважением, поскольку обладал – в этом все были единодушны – жизнерадостной, покладистой натурой, и, как и его умерший попугай, никому не доставлял чрезмерных хлопот.
В последние месяцы, однако, характер Гроуби Лингтона претерпел заметные изменения, и его домочадцы были отнюдь не в восторге от этих перемен. Первым, кто высказал неодобрение, стал степенный конюх, сообщивший Гроуби Лингтону о кончине пернатого любимца. И у него были на то веские основания.
В летнюю жару он выпросил у хозяина разрешение купаться в небольшом пруду, укрывшемся в тени фруктовых деревьев в глубине сада; туда однажды Гроуби Лингтон и направил свои шаги, привлечённый громкими проклятиями и возбужденным визгом обезьянки. Он увидел, что его упитанный низкорослый слуга, оставшийся в одной жилетке и носках, безуспешно пытается завладеть прочими частями своего гардероба, находившимися в лапах у обезьянки, которая удобно устроилась на толстой нижней ветви старой яблони вне пределов досягаемости потерпевшего и забавно передразнивала его безуспешные попытки подпрыгнуть повыше.
– Обезьяна утащила мою одежду, – обиженно-капризным тоном, к какому представители его сословия прибегают, объясняя очевидные вещи, пожаловался конюх. Впрочем, появление Гроуби воодушевляюще подействовало на конюха, весьма смущённого своим внешним видом: сидевшая на ветке обезьянка умолкла и прекратила свои ужимки, так что хозяину не составило бы большого труда приманить проказницу и возвратить похищенное.
– Давайте я вас подниму, – предложил Гроуби, – и тогда вы сможете дотянуться до своей одежды.
Конюх согласился; крепко взявшись за его жилетку – единственное, за что можно было ухватиться – Гроуби приподнял слугу от земли, а затем, развернувшись, ловко швырнул беднягу в заросли высокой густой крапивы. Полученное конюхом воспитание явно не научило его сдерживать свои эмоции – если бы ему в живот вцепилась лисица, он, определённо, не стал бы разыгрыватьстоическое безразличие, а побежал бы жаловаться в местное охотничье общество. Поэтому его продолжительные вопли, в которых смешивались изумлённое негодование и боль, прозвучали вполне искренне, но не заглушили торжествующий визг обезьянки на дереве и пронзительный смех самого Гроуби.
Когда конюх закончил импровизированную пляску святого Витта, которая, несомненно, прославила бы его на арене Колизея, а в данный момент удостоилась аплодисментов со стороны Гроуби, быстро удалявшегося восвояси, он увидел, что обезьянка под шумок исчезла, а его одежда валяется возле дерева.
– Две обезьяны, сущие обезьяны, – рассерженно пробормотал себе под нос конюх.
Через неделю или две после этого инцидента горничная была чуть не до слёз напугана неожиданной выходкой хозяина, поводом для которой оказалась такая мелочь, как недожаренные котлеты.
– Он вдруг зарычал на меня и заскрежетал зубами, – сообщила она новость благожелательным слушателям на кухне.
– Попробовал бы он разговаривать со мной так, – пренебрежительно отозвалась кухарка, однако её стряпня с того момента заметно улучшилась.
Дорожа своими привычками завзятого домоседа, Гроуби Лингтон редко отказывался от них ради светских визитов, и потому был немало смущён, когда миссис Глендаф, заманившая его к себе в гости на несколько дней, предложила ему комнату в старом и сыром георгианском крыле дома, да ещё по соседству со знаменитым пианистом Леонардом Спабинком.
– Он играет Листа, как ангел, – восторженно сообщила Гроуби хозяйка.
«Даже если он играет его, как форель, мне всё равно, – мрачно подумал Гроуби. – Готов держать пари, что он храпит – его комплекция говорит сама за себя. Перегородки здесь до смешного тонкие, и, если я услышу его храп, неприятностей не избежать».
Так оно и случилось.
Гроуби терпел два часа с четвертью, прежде чем вышел в коридор и направился в комнату Спабинка. Дряблое тучное тело полусонного музыканта с помощью решительных мер было усажено на кровати в позе, чем-то напоминающей окоченевшего нищего, просящего подаяние. Окончательно проснувшись, заносчивый пианист пришёл в ярость и сильно ударил своего непрошеного визитёра по руке. В следующую минуту Спабинк едва не был задушен подушкой, плотно прижатой к его голове и сыгравшей рольпревосходного кляпа; затем Гроуби вытащил музыканта из кровати и, награждая беднягу пинками, ударами и тычками, поволок по полу к плоской неглубокой ванне, где принялся топить его, – к счастью, безуспешно. Некоторое время комната оставалась почти в полной темноте, – свеча, которую Гроуби принёс с собой, опрокинулось в самом начале схватки, и её тусклого мерцания явно не хватало, чтобы осветить то место возле ванной, откуда доносились звуки ударов и плеск воды, приглушённые крики, бессвязные слова и потоки проклятий, напоминающие бормотание разъярённой обезьяны. Но затем дерущимся стало светлее: пламя свечи лизнуло шторы, а вскоре раздалось потрескивание занимающихся перегородок.
Когда спешно разбуженные гости высыпали на лужайку, всё крыло дома было объято пламенем. Гроуби появился одним из последних, с наполовину утопленным музыкантом в руках, – он вспомнил, что пруд, находившийся на краю лужайки, позволит ему намного эффективнее довершить начатое. Прохладный воздух несколько остудил ярость Гроуби, и он не стал отнекиваться, когда его единодушно объявили спасителем бедного Леонарда Спабинка и громко восхваляли мужество героя, не потерявшего присутствия духа и сообразившего обмотать вокруг головы знаменитости намоченную в воде одежду и тем спасти его от неминуемого удушья; более того, Гроуби, не скупясь на краски, рассказал, как обнаружил спящего пианиста и опрокинутую им свечу, запалившую шторы.
Через несколько дней Спабинк, частично оправившись от потрясения, вызванного ночным избиением и вынужденным купанием, сообщил несколько иную версию произошедшего, однако его рассказ был встречен понимающими взглядами, сочувствующими улыбками и уклончивыми комментариями, быстро убедившими пианиста, что общественное мнение настроено определённо не в его пользу. Не удивительно, что он наотрез отказался присутствовать на церемонии вручения Гроуби Лингтону медали Королевского общества за спасение утопающих.
Вскоре после сего знаменательного события обезьянка Гроуби стала жертвой одной из тех болезней, причиной которых являются холода и сырость северного климата, непривычные для этих нежных созданий. Её хозяин тяжело переживал утрату, и навсегда лишился обретённой было веселости и живости духа. В компании черепахи, которую полковник Джон подарил ему во время своего последнего визита, Гроуби Лингтон грустно и бесцельно слоняется по лужайке и своему огороду, а племянники и племянницы стали называть его – и не без оснований – не иначе, как «старый дядюшка Гроуби».
Перевёл с англ. А. КУЗЬМЕНКОВ
