Один на всех и все на одного
Французским орденом Почётного легиона во второй раз я был награждён за бой под Смоленском.
Арьергардная колонна нашей дивизии, согласно приказу из генерального штаба, спешно передислоцировалась в глубь России. Отбрасывая штабные витиеватости, мы просто отступали, оставляя за собой укреплённые стены Смоленска и прекрасные позиции, способные поубавить пыл французов. Среди солдат, да и среди офицеров шёл разговор об измене. Никто не понимал, что происходит. Лишь некоторые командиры сохраняли полное спокойствие и выдержку, принимая объяснения сверху о перегруппировке сил, с тем чтобы дать Наполеону решительное сражение. Правда, нерешительность, с которой мы двигались к этому решительному сражению, сердила солдат и не давала покоя кавалерии. Вот почему наша колонна едва двигалась по дороге. Солдаты волочили ноги, словно к ним были привязаны вериги, офицеры в досаде то и дело оглядывались на пылающий после вчерашних атак французов Смоленск. Местные жители в немом укоре растекались по просёлочным дорогам, спасаясь от грабежей и насилия. Лошади презрительно фыркали в нашу сторону, упрямились и не желали слушаться поводьёв.
Вдруг на холме, хрустко сминая тяжёлую пшеницу, показалась французская пехота, вздумавшая нас преследовать. Сколько их там было за холмом, разглядеть не представлялось возможным. Наша колонна заволновалась и приостановила и без того небыстрый шаг. Что задумали французы? Отжать нас к Днепру, с тем чтобы без помех преследовать основные силы?
Пока мы пребывали в замешательстве, неприятельские вольтижёры группками стали спускаться с холма и, прикладываясь к ружьям, обстреливали наш арьергард. Пули толстыми рассерженными шмелями загудели в воздухе. Иные проносились мимо, иные тупо чмокали в чьё-то тело.
Крики раненых слышались все чаще, французов из-за холма вываливало все больше. Следовало, сохраняя строй, ускорить шаг и выходить из-под обстрела. Так бы и произошло, если бы не один солдатик: щупленький, бледный, ростом чуть больше своего кивера. Он вдруг выбежал из шеренги, скинул ружьё с плеча и, закричав осипшим, севшим голосом «Ура-а-а-а!», бросился в атаку. Колонна на миг окаменела, сбилась с шага и, разом, оттирая в сторону командиров, пытающихся образумить солдат, ринулась в штыковую. А когда кавалерия отставала от пехоты? Особенно если кавалерия эта – гусары? Я едва успел открыть рот, чтобы скомандовать атаку, как мой эскадрон сам перестроился в боевой порядок.
Густая масса нашей пехоты, не размениваясь на перестрелку, уже раскатала вольтижёров и стеной ударила врага. Французы, однако, не дрогнули. До пожара в Москве, надо признать, они были бравые ребята.
Неизвестно, чем бы закончился бой, но тут я скомандовал: «Сабли - вон!». Лязг штыков и холодный свист клинков, вырывающихся из ножен, слился в один беспощадный призыв к богу войны. Эх, друзья мои, теперь, лелея свою подагру у горячей изразцовой печи, трудно представить, какими мы были сильными и молодыми! Трудно вспомнить мотив и слова той победной песни, что овладевает гусаром при виде сотен маленьких солнц, играющих на обнажённых клинках. Трубач разносит окрест серебряные ноты смерти и жизни, и – марш, марш вперёд! Кони надсадно хрипят на подъеме, правая рука наливается нечеловеческой силой, прыгающие перед глазами кивера врага становятся всё яснее и резче. Сначала видишь цвет султана, потом каждую пуговицу на мундире, номер полка и свежий розовый порез на лице офицера, которому не суждено больше бриться. Правда, погружаясь в поэзию битвы, стоит помнить и о прозе, например, держать язык за зубами, чтобы в пылу скачки ненароком его не откусить.
Славная стычка, забытая людьми и историками, вышла тогда у нас под Смоленском! Враги не выдержали удара моих гусар с фланга и бежали. Их подразделение было рассеяно и, видимо, полностью уничтожено. «Видимо», потому что конца-то боя я не знаю. Какой-то шустрый французский офицер, увидев бедственное положение своих товарищей, быстро развернул на косогоре пять орудий конной артиллерии. Первыми же выстрелами с батареи этого молодца подо мной была убита лошадь, а сам я оказался контужен.
Очнулся я от странной тишины, охватившей меня плотно, как кокон нарождающуюся бабочку. С трудом удерживая равновесие, я стоял на норовящем выпрыгнуть из-под меня чистом поле. В правой руке я сжимал саблю, в левой – пистолет. Покачавшись, как пьяный, решающий, оторваться ли ему от столба или ещё подышать свежим воздухом, прежде чем отправляться в опасное путешествие домой, я пошёл неведомо куда. Нет, двигался я не бесцельно. Наоборот, что-то очень важное сидело у меня в голове, но вот что – убей бог, не помню.
Так, пробираясь по зыбкой, как болото, почве, я добрался до какого-то яблоневого сада, за которым виднелась белая барская усадьба. Я по-прежнему ничего не слышал: ни шелеста бархатной запыленной листвы, ни стука падающих на землю румяных яблок, ни даже своих неуверенных шагов.
Послонявшись, согласно забытому мной важному делу посреди стволов, я присел на пенёк, чтобы перевести дух. Если бы слух меня не подвел, я бы несомненно сообразил, что совсем рядом остановилась на бивак целая французская часть. Метрах в двухстах за моей спиной пехотинцы составляли из жердей остов будущего шалаша; опытный сержант уже ощипывал «добытых», как выражались французы, кур; а взвод ветеранов приводил в исполнение приговор солдатского суда: расстреливал своих сослуживцев, уличённых в трусости на поле боя.
Возможно, посидев и придя в себя, я бы смог удалиться в сторону от опасного соседства, но, на мою беду, три конных жандарма заинтересовались моей одинокой фигурой, оседлавшей пенёк. Решив, что я мародёр или дезертир, они направили лошадей в мою сторону. Едва я как следует рассмотрел их усатые физиономии, красно-синие мундиры и меховые шапки с козырьками, как произошло чудо. Ко мне не только вернулся весьма острый слух, но и зрение и – странным образом – обострилось обоняние. Теперь я чувствовал резкий запах лошадиного пота и кожаной упряжи, исходящий от жандармских коней, и пряный аромат лука, которым французские солдаты готовились заправить свой вечный суп, и даже лёгкий парфюм коньяка, которым неведомый мне офицер решил разбавить тяготы войны.
Бодрость ударила мне не только в нос, но и в ноги. Не дожидаясь, пока жандармы разглядят, что на мне русский мундир, я решил совершить быстрый отступательный маневр в глубь сада.
Петляя среди стволов, как дворовый мальчишка, за которым гонится лакей, я старался оторваться от преследователей. Поначалу это мне удавалось.
Жандармам то и дело приходилось уклоняться от низко растущих ветвей и пустить коней вскачь они не могли. Но, увы, вскоре, не успев ещё запыхаться, я уткнулся в высокую, сажени в четыре, каменную стену. Зная, что мои соотечественники по какой-то прихоти возводят такие капитальные сооружения только с трёх сторон (на четвертую не хватает то денег, то материала, то желания), я побежал вдоль стены. Но едва она сделала поворот, огибая невидимую мне преграду, как я увидел, что оказался зажатым в угол.
Перелезть через стену нечего было и думать, и я приготовился к обороне. Подсыпав на затравочную полку пистолета пороха, я прислонился к холодной, как дыхание склепа, стене.
«Что ж, – подумал я тогда, – по крайней мере никто не зайдёт ко мне с тыла, и я увижу смерть в лицо».
Один из жандармов, оказавшийся быстрее своих товарищей, уже выехал из сада. Теперь нас разделяла лишь небольшая полянка. Не заметив в моей левой руке пистолета, он, вероятно, решил, что я стану лёгкой добычей и, пришпорив коня, бросился ко мне навстречу с обнажённым палашем.
Ухватив покрепче саблю, я дождался, пока жандарм приблизится ко мне, и выстрелил в лошадь. Она кувыркнулась через голову, едва не разбив мне лицо задними копытами. Её всадник вылетел из седла и так грохнулся головой о каменную стену, что его не спасла даже меховая шапка.
Вероятно, в Сен-Сире учат, что пеший воин, не будучи вооружён пикой или ружьём с длинным штыком, не может сопротивляться конному. Думаю, так считал и второй налетевший на меня жандарм. Но едва он занёс руку для удара, как я отбежал вправо, так что бить ему оказалось не с руки. Пока он натягивал поводья, чтобы развернуть лошадь, я ткнул саблей в его незащищенный бок. Этого оказалось достаточно, чтобы враг упал на землю и более не подавал признаков жизни. Третий же жандарм, увидав, какая судьба постигла двух его товарищей, осадил лошадь на краю опушки и громко стал звать на помощь...
* Известный в то время учитель фехтования (Авт.).
