Капризы Фортуны
Дело, о котором я хотел рассказать, случилось под Малоярославцем. После одной из жарких стычек с французским арьергардом наш распалённый боем эскадрон бросился преследовать удирающего противника. Так случилось, что большая часть эскадрона взяла правее широкого, заросшего осинами оврага, а меньшая, в моём единственном лице, понеслась галопом левее. Мы сами и наши верные боевые кони были в то время порядком измучены тяготами войны, отступлением от границ в глубь России, Бородинским сражением и сотней мелких схваток, которые отнимали у нас сил не меньше, чем крупные баталии. Но и французская конница, катастрофически прореженная нашими пулями, ядрами и клинками, чувствовала себя не лучше. Я уже было догнал врага с тем, чтобы заставить его скрестить со мной саблю, но тут на опушку, огибая мокрые кусты с пожухлой листвой, вывалил чуть не полный эскадрон французской кавалерии. По красно-зелёным мундирам, каскам с чёрным гребнем, отделанным понизу мехом, я узнал полк шевалежеров — улан генерала Кольбера-Шабане. Раскладка сил была явно не в мою пользу. Не мог же я в одиночку сразить пятьдесят человек, к тому же вооружённых пиками — куда как длиннее моей сабли!
Поэтому через секунду Фортуна, столь часто развлекающаяся на полях сражений, превратила меня из преследователя в преследуемого. С громким гиканьем, подогретые сознанием перевеса в собственных силах, уланы бросились за мной в погоню.
Лошадь моя, и без понуканий почувствовавшая всю серьёзность положения, быстро, но осторожно скользила копытами по жидкой грязи, разлитой по окрестностям после недавнего дождя. Кобылка, словно окрылённая Психеей балерина, легко и грациозно перенесла меня через пару канав и благополучно спустила по откосу. Уж очень ей, бедняжке, не хотелось служить во французской армии, растерявшей в России свой блеск даже в глазах конного племени.
Лошади улан оказались не столь ловкими: многие из них споткнулись и покатились вниз, увлекая за собой седоков. Мгновенно на откосе образовалась свалка. В воздухе замелькали копыта, седла, каски, шпоры, вальтрапы, каблуки... Теперь французам явно было не до меня. Со стороны противника слышалось возмущённое ржание, крики раненых и отчаянная ругань нескольких улан, усидевших-таки на лошадях. Пользуясь знанием языка этих незадачливых вояк, я повернулся в седле и громко крикнул:
— Rattrapez d’abord votre grand-mere! — что в примерном переводе означало: «Бабушку свою сначала поймайте!» и, подбоченясь, не торопясь, поехал прочь.
Если бы я тогда не был столь опьянён удачей, то, возможно, внутренним оком увидел бы, что Фортуна ещё не наигралась со мной и, капризно поджав губки, ибо её первая каверза не удалась, готовит мне вторую.
Едва я отъехал от улан и, сориентировавшись, нырнул в еловый лес, чтобы спрямить дорогу, как в ветвях деревьев что-то треснуло, и сильнейший удар в спину выбил меня из седла. Последнее, что я заметил, — это стремительно несущийся мне навстречу шишковатый корень дерева, облепленный мхом.
Очнулся я от холода, а в разум пришел от сильной боли в голове. Лежал я в каком-то бревенчатом, плохо проконопаченном сарае. Свет в моё узилище струился через дыры в крыше, стенах и двери. К сожалению, вслед за светом проникал и холод, и я давно отстукивал бы зубами мазурку, да вот беда: рот у меня был забит какой-то дрянью. Я попытался крикнуть, но ничего, кроме невнятного мычания, кляп мой издать не позволил. Упираясь спиной в шершавую стену, я встал с охапки перепревшей соломы и, стараясь не шуметь, подобрался к двери. Увы, она была заперта. Но сквозь щели в ней я мог хотя бы оглядеться.
К сожалению, ничего важного я увидеть не смог. Передо мной расстилалась выкошенная ещё, наверное, ранней осенью поляна с редкими высокими кочками, похожими на медвежьи шапки французских гренадёр. Справа к поляне примыкал прозрачный лес, растерявший свою листву. Не было слышно ни звука, не видно ни души. Мне оставалось только теряться в догадках, где я нахожусь и какова будет моя дальнейшая судьба.
Чтобы не околеть от холода, я принялся мерить шагами нетесное пространство своей тюрьмы, прыгал на месте и приседал до тех пор, пока не почувствовал, что на затылке выступили капельки пота. Не удавалось разогреть только руки, связанные за спиной выше локтей и на запястьях.
Побродив по каземату, я ещё раз прикинул шансы на побег. Пока они были невелики: тяжёлую дверь, видно, подпирал толстенный кол, а по стенам к крыше, без помощи рук, добраться было совершенно невозможно. Холод не давал мне присесть ни на минуту, и я снова принялся подпрыгивать и приседать. Приседая, наверное, в тысячный раз, я вдруг заметил острый кончик железной скобы, выпирающий из стены. Если бы он не располагался так низко, то люди, обустраивавшие эту тюрьму, наверняка бы от него избавились. Но им, в отличие от меня, выполнять гимнастические упражнения было совсем ни к чему.
Заинтересованный открытием, я встал на колени и принялся рассматривать скобу. Перепилить ею верёвки было делом безнадежным, но попытаться размахратить их и порвать — стоило.
Кряхтя, как столетний дед, ибо пришлось встать в весьма неудобную позу, я принялся за дело. Не знаю, сколько прошло времени, пока я добился слабеньких успехов: верёвка на запястьях чуть ослабла. Возможно, мне без труда удалось бы справиться бы с путами гораздо быстрее, находись они у меня спереди. А так приходилось действовать на ощупь, что быстрых результатов не давало.
Дважды я бросал своё занятие и дважды начинал его снова. Всё равно ведь никаких других развлечений тюремщики мне не оставили.
Только к вечеру я почувствовал, что смогу вытянуть правую руку из петли. Извиваясь, как кликуша в припадке перед алтарём, я избавился от весьма надоевших веревок и не успел приняться за кляп, как услышал чью-то тяжёлую поступь и голоса. Провалиться мне на этом месте, но говорили на русском!
Зачем русским было брать в плен русского же офицера? Или поймали меня французы, а мои избавители и знать не знали, кто томится за дверью, подпёртой колом?
Торопясь, чтобы казачий разъезд (голоса были мужицкие) не уехал прочь, я принялся снимать кляп. Увы, мои руки, долгие часы перетянутые верёвками, совершенно занемели и не слушались. Голоса тем временем становились всё слышнее...
