Рождественский сочельник Берти
(отрывок)
В рождественский сочельник у Люка Стеффинка, эсквайра, царила атмосфера дружелюбия и, временами, даже приличествующего случаю веселья. Закончился длинный и обильный обед, прошли христославы с кэролз (1), не забыли собравшиеся порадовать себя и собственным пением, и в доме стояла суматоха, которую, впрочем, самый придирчивый церковный проповедник не осудил бы слишком строго. Однако в языках пламени веселья скрывалась неразгоревшаяся головешка.
Берти Стеффинк, племянник вышеупомянутого Люка, пошёл по отцовской линии и с самого раннего детства выбрал профессию никчемного бездельника. Начиная с восемнадцати лет Берти объезжал британские колониальные владения; и если это более чем уместно и даже весьма желательно для принца крови, то для молодого человека из среднего класса служит, скорее, свидетельством несерьёзности намерений.
Он разводил чай на Цейлоне и фруктовые плантации — в Британской Колумбии, в Австралии помогал овцам отращивать шерсть, и в двадцатилетнем возрасте, завершив похожую на предыдущие миссию в Канаде, наконец-то вернулся домой, из чего следовал вывод, что череда подобных авантюр подошла к логическому завершению. Люк Стеффинк, взявший на себя незавидную роль опекуна и приёмного родителя Берти, был отнюдь не в восторге от внезапно проявившегося инстинкта осёдлости у своего племянника и произнесённые им чуть ранее напыщенные слова благодарности Богу за благополучное воссоединение семьи никак не относились к Берти.
Впрочем, Люк уже предпринял нужные шаги, чтобы отправить юношу в весьма отдалённый уголок Родезии, возвращение откуда было сопряжено со значительными сложностями; отъезд в эту негостеприимную местность был уже не за горами, и более предусмотрительный и оптимистично настроенный путешественник начал бы уже подумывать о сборах. Не удивительно, что Берти не разделял царящего в доме веселья, и внутри у него всё кипело, когда ему доводилось слышать, с каким упоением кто-нибудь рядом обсуждал планы на ближайшие месяцы.
А его участие в вечернем празднестве ограничилось лишь тем, что он поверг в депрессию дядюшку и остальных родственников, пропев «Скажи au revoir, а не до свиданья» (2).
Одиннадцать пробило уже с полчаса назад, и старшие Стеффинки решили, что настало время приступать к церемонии, именуемой ими отходом ко сну.
— Ну, Тедди, тебе уже пора в кроватку, — сказал Люк Стеффинк своему тринадцатилетнему сыну.
— Да нам бы всем пора, — подхватила миссис Стеффинк.
— Всем там места не хватит, — вставил Берти.
Ремарка была воспринята почти как дерзость; все присутствующие набросились на изюм и миндаль с нервозным аппетитом овец, решивших наесться перед непогодой.
— В России, как я читал, крестьяне верят, что если в сочельник зайти в хлев или стойло, то можно услышать, как животные разговаривают, — сказал Горас Борденби, приехавший погостить на Рождество к Стеффинкам. — В такую ночь они обретают дар речи.
— Так давайте же все мы пойдём в хлев и послушаем их! — воскликнула Берилл, которой любое совместное начинание представлялось интересным и увлекательным.
Миссис Стеффинк рассмеялась, собравшись было возразить, однако быстро передумала и, фактически, благословила начинание, сказав лишь: «Нам надо потеплее одеться». Сама мысль поначалу показалась ей сумасшедшей, чуть ли не языческой, однако в ней имелся и свой плюс: «молодые люди смогут пообщаться». Мистеру Горасу Борденби предрекали большое будущее, и на местном благотворительном балу он столько раз танцевал с Берилл, что у соседей появились все основания неофициально поинтересоваться у Стеффинков относительно возможных причин такого поведения. И, кроме того, хотя миссис Стеффинк не стала бы распространяться на эту тему, в глубине души она вполне разделяла веру русских крестьян в то, что в такую ночь животные могли говорить.
Хлев находился на границе сада и небольшого выгона, — когда-то это уединённое местечко в пригородной зоне было небольшой фермой. Люк Стеффинк очень гордился своим коровником и двумя коровами; он чувствовал, что это придаёт ему солидности больше, чем обладание любым количеством уэйндотов или орпингтонов (3). На каком-то подсознательном уровне коровы, казалось, связывали его с теми праотцами, статус которых определялся размерами их стад и полей, количеством ослов и ослиц. И придумывая название для своей загородной резиденции, он несколько мучительных мгновений не мог сделать выбор между «Ранчо» и «Хлев». Конечно, вряд ли бы он по своей воле выбрал декабрьскую полночь, чтобы показать гостям принадлежащие ему фермерские постройки, однако стояла чудесная погода, молодёжь искала повод подурачиться, и он согласился проводить их. Слуги уже давно отправились спать, поэтому дом был оставлен на попечении Берти, с презрительной усмешкой отвергшего предложение подслушать пересуды крупнорогатого скота.
Мы должны идти бесшумно, — сказал Люк, возглавлявший процессию, состоящую из хихикающих молодых людей и замыкаемую миссис Стеффинк, в тёплом платке и в надетом поверх него капюшоне. — Я всегда придавал особое значение тишине и спокойствию в нашей округе.
До полуночи оставались считанные минуты, когда они добрались до коровника, и, подсветив путь висевшим у дверей фонарём, вошли внутрь. Секунду все стояли молча, чувствуя себя почти как в церкви.
— Дэйзи, та, что лежит — от быка шотгорнской породы из Гернси, — произнёс Люк приглушённым голосом, более уместным, пожалуй, в вышеупомянутом святилище.
— Неужели? — произнес Бордерби так, словно увидел произведение кисти Рембрандта.
— А вот Мёртл…
Испуганные женские восклицания помешали ему продолжить изложение родословной Мёртл.
Дверь коровника бесшумно закрылась, в замке заскрежетал поворачивающийся ключ и послышался голос Берти, пожелавшего всем спокойной ночи, а затем и его шаги, удаляющиеся по садовой дорожке.
Люк Стиффинк шагнул к маленькому квадратному окошечку, забранному решёткой со вмурованными в кладку, на старинный манер, прутьями.
— Немедленно отоприте! — заорал он, в этот момент, однако, более напоминая курицу, гневно раскудахтавшуюся через сетку курятника на ястреба-мародёра. В ответ на его увещевания входная дверь в дом захлопнулась с презрительным грохотом.
Где-то по соседству часы пробили полночь. Но если коровы и впрямь обретали дар человеческой речи в эту минуту, вряд ли бы кто их услышал. Семь или восемь других голосов, сильно возбуждённых и негодующих, наперебой обсуждали личные качества Берти
и его поступок.
Через полчаса всё, что можно было сказать о Берти, было повторено, наверное, раз десять, и пленники переключились на другие темы: исключительная затхлость воздуха в коровнике, опасность возникновения в нём пожара и вероятность того, что он является чем-то вроде Роутон-хауса (4) для окрестных крыс. Помощь, однако, определённо не спешила к этим всенощным подвижникам поневоле.
Где-то около часа ночи вдруг послышалось пение, весёлое, громкое и весьма нестройное, быстро приближавшееся к самым воротам в сад.
Здесь автомобилю, очевидно, потребовался небольшой ремонт, однако остановка никак не отразилась на вокализировании ехавшей в нем «золотой» молодёжи, угостившей запертых в коровнике слушателей весьма вольной интерпретацией «Доброго короля Венцесласа» (5), — вольной хотя бы потому, что в ней прилагательное «добрый» использовалось весьма двусмысленно.
Шум выманил Берти в сад, но его внимание привлекли отнюдь не бледные рассерженные лица, выглядывавшие из окошка коровника, а гуляки за воротами.
— За ваше здоровье, ребята! — прокричал он.
— Твоё здоровье, приятель! — прокричали они в ответ. — Мы бы с радостью выпили за тебя, да только у нас не во что налить...
Перевёл с англ. Андрей КУЗЬМЕНКОВ
(1) Кэролз — что-то вроде русских колядок в Англии. (2) «Say au revoir, and not good-bye» — песня композитора Гарри Кеннеди (1912) где есть такая строчка: «Скажи au revoir — так грустно говорить до свиданья». (3) Уэйндоты, орпингтоны — породы кур. (4) Роутон-хаус — сеть общежитий в Лондоне, созданная в викторианскую эпоху филантропом лордом Роутоном для представителей рабочего класса. (5) «Good King Wenceslas» — традиционная рождественская песня.
