Не-зверь
Октавиан Раттл принадлежал к числу тех весёлых неунывающих индивидуумов, на которых привычное добродушие успело наложить неизгладимый отпечаток; душевное спокойствие таковых в значительной степени зависит от безусловного расположения ближних. И затравить насмерть маленькую полосатую кошечку явилось для него поступком, которому он с трудом мог найти оправдание; неудивительно, что он почувствовал некоторое облегчение лишь тогда, когда садовник похоронил её в наспех вырытой могилке под росшим на лужайке одиноким дубом, тем самым, куда загнанная жертва вскарабкалась в отчаянной попытке спастись.
Сколь бы неприятным и даже безжалостным ни было содеянное им, обстоятельства требовали того. Октавиан держал цыплят, но с каждым днем их число уменьшалось, тогда как количество кровавых следов в курятнике всё возрастало, и это не оставляло никаких сомнений относительно причин их исчезновения. Было также установлено, что полосатая кошечка из большого серого дома, выходившего задней частью на лужайку, неоднократно тайком посещала курятник, и после переговоров с хозяевами серого дома её судьба была решена. «Дети расстроятся, но им совершенно не обязательно говорить», таков был окончательный приговор.
Вышеупомянутые дети оставались для Октавиана загадкой; несколько месяцев, размышлял он, – достаточный срок, чтобы узнать их имена, возраст, дни рождения и познакомиться с их любимыми игрушками. Однако они оставались столь же уклончивыми в ответах, как длинный глухой забор, отделявший их владения от лужайки; из-за этого самого забора детские головы иногда появлялись в самые неподходящие моменты. Их родители находились в Индии – это Октавиан сумел выяснить у соседей; судя по одежде, двое были мальчики, третий ребёнок – девочка, но этим доступная Октавиану информация о них исчерпывались. Теперь же он совершил нечто такое, что не только имело к ним самое непосредственное отношение, но и должно было быть сокрыто от них.
Да, бедные беззащитные цыплята исчезали один за другим, да, их губитель, как и было оговорено, понёс заслуженное наказание, однако Октавиан, когда всё было кончено, испытывал некоторые угрызения совести. В поисках убежища кошечка отчаянно металась по двору, и её гибель могла тронуть самое бесчувственное сердце. И неудивительно, что Октавиан шёл по высокой траве через лужайку походкой менее беспечной, чем обычно. Минуя высокий глухой забор, он поднял голову, и увидел трёх нежелательных свидетелей его охоты, суровых и побледневших; если бы художнику захотелось изобразить на полотне утроенную человеческую ненависть, бессильную, но непримиримую, неистовую, но внешне безучастную, ему трудно было бы найти лучшую модель, чем эти три пары глаз, устремлённые на Октавиана.
– Мне очень жаль, что это пришлось сделать, – с искренним чувством проговорил Октавиан.
– Зверь! – с пугающей силой три голоса выпалили почти в унисон.
В поисках коробки конфет, по своим размерам и по качеству содержимого способной искупить вину за содеянное им под дубом на лужайке, он едва ли не вверх дном перевернул лучший кондитерский магазин в соседнем городе. На следующее утро, когда он, как обычно, отправился своей привычной дорогой вдоль длинного глухого забора к курятнику и свинарнику, которые находились на краю лужайки, ему в глаза бросились странные изменения растительного покрова: траву вокруг покрывали какие-то коричневые пятна, словно здесь, реализуя мечты некоего юного жадины-обжоры, выпал шоколадный град, а кое-где общую картину оживляли яркие весёлые конфетные обертки; Октавиан понял, что плата за смерть кошки была с презрением отвергнута.
Дальнейшие события только способствовали усилению его душевного смятения; цыплята продолжали пропадать, а предполагаемая виновница их исчезновения, заплатившая за это жизнью, видимо, наведывалась в курятник лишь для того, чтобы охотиться за обитавшими там крысами. Слух о запоздалом изменении вердикта через слуг дошёл и до детей, и однажды Октавиан подобрал на лужайке тетрадный листок, на котором было старательно выведено: «Зверь. Твоих цыплят съели крысы». С тех пор Октавиан ещё более искал случая избавиться от плохой репутации и заслужить у трёх беспощадных судей более пристойное прозвище.
Однажды ему в голову пришла блестящая мысль.
С полудня до часу дня, пока няня поглощала и переваривала обед и дешёвый любовный роман в придачу, он обычно гулял со своей двухлетней дочерью Оливией. Примерно в то же время глухая стена оживлялась появлением трёх маленьких надзирателей.
В один прекрасный день Октавиан, якобы случайно, появился на лужайке с Оливией. С самого начала он с тайным восторгом отметил проявление интереса там, где всегда присутствовала только неприязнь. Что ж, подумал он, похоже, маленькая Оливия с её невозмутимым спокойствием имела шанс преуспеть там, где все его неуклюжие мирные инициативы потерпели крах. Он принёс ей большой жёлтый георгин, который она крепко схватила своей ручкой и принялась рассматривать с той благосклонной скукой, какой обычно удостаивается любительское исполнение классического балета на благотворительном вечере. Октавиан робко повернулся к группе, устроившейся на заборе, и с наигранной непринужденностью проговорил:
– Вы любите цветы?
Три кивка были ему наградой за смелость.
– А какие цветы вам нравится больше всего? – спросил он, и на сей раз в его голосе прозвучали нотки нетерпеливого волнения.
– Вон те, разноцветные, – три пухлые ручки указали на росшие в отдалении заросли душистого горошка. Октавиан с радостью бросился исполнять детскую прихоть. Он нещадно рвал цветы, стараясь не пропустить ни одного оттенка, и скоро букет у него в руке превратился в настоящий сноп. Решив, что пора возвращаться, он повернулся – и замер, как вкопанный: наблюдательный пункт на заборе опустел, и Оливия исчезла. А вдалеке, у самой границы лужайки, три маленькие фигурки катили детскую коляску в направлении свинарника со всей скоростью, на которую были способны.
Мгновение Октавиан изумлённо взирал на беглецов, а затем со всех ног устремился за ними в погоню. Однако дети успели добраться до свинарника раньше, и прежде, чем им кто-либо успел помешать, затащили на крышу ближайшего хлева Оливию, удивлённую, но не протестующую. Это было старое строение, давно нуждавшееся в ремонте, и его подгнившая крыша вряд ли бы выдержала вес Октавиана, рискни он последовать за похитителями дочери.
– Что вы собираетесь делать с ней? – с трудом переводя дыхание, проговорил он. Судя по раскрасневшимся, посуровевшим лицам детей, они явно замышляли что-то недоброе.
– Закуем её в цепи и подвесим над медленным огнём, – ответил один из мальчиков. Детей, очевидно, познакомили с историей Англии.
– Сбросим вниз свиньям, и те сожрут её, так что только ладошки останутся, – добавил другой мальчик. Изучение библейской истории тоже, видимо, вменялось им в обязанность.
Последнее предложение особенно обеспокоило Октавиана, отчасти потому, что могло быть немедленно приведено в исполнение, а, отчасти, потому, что, как он помнил, действительно были случаи, когда свиньи съедали детей.
– Но вы ведь не сделаете этого с бедняжкой Оливией, – взмолился он.
– Ты убил нашу маленькую кошку, – в один голос напомнили ему дети.
– Я очень сожалею об этом, – сказал Октавиан; если бы за правду ставили оценки, он, несомненно, получил бы жирную пятёрку.
– Мы тоже будем сожалеть, когда убьём Оливию, – ответила девочка. – Но чтобы сожалеть, надо сначала убить её.
Октавиан почувствовал, что никакие его мольбы не сумеют преодолеть неприступный бастион неумолимой детской логики. Ситуация требовала решительных действий, но прежде, чем он смог придумать, что ему делать дальше, до его слуха долетел негромкий приглушённый всплеск, – Оливия соскользнула с крыши и свалилась в глубокую яму с навозом и гниющей соломой. Октавиан, спеша ей на помощь, перемахнул через стену свинарника и тут же завяз по пояс в навозной жиже. Поначалу Оливии, испытавшей лёгкое потрясение после неожиданного полёта, явно понравилось пребывание в липкой субстанции; впрочем, её настроение сразу изменилось, когда она поняла, что начала тонуть, и, как всякий нормальный ребенок, она отреагировала на это робким плачем.
– Я не успею к ней! – задыхаясь, выкрикнул Октавиан, обращаясь к детям, с ледяным спокойствием сестер Парок наблюдавшим за происходящим с крыши свинарника. – Она утонет в навозе. Помогите ей.
– Никто не помог нашей кошке, – вновь услышал он напоминание о содеянном им.
– Я сделаю всё, чтобы доказать, как сильно я раскаиваюсь в этом, – отозвался Октавиан, предпринимая ещё одну отчаянную попытку добраться до Оливии.
– Ты встанешь в белой рубашке возле её могилы?
– Да! – выпалил Октавиан.
– Держа свечу в руке?
– И произнося: «Я жалкий зверь»?Октавиан немедленно согласился и на то, и на другое.
– И будешь стоять так очень долго?
– Полчаса, – сказал Октавиан с явной обеспокоенностью в голосе; он вспомнил о неком короле, который перед Рождеством, будучи одет подобным образом, нёс епитимью на открытом воздухе в течение нескольких дней и ночей. К счастью, дети, видимо, ещё не добрались до немецкой истории и полчаса показались им вполне подходящим сроком.
– Хорошо, – донеслось с крыши, и в следующее мгновение Октавиану была спущена короткая лестница. Не теряя ни секунды, Октавиан приставил её к невысокой стене свинарника, проворно вскарабкался по перекладинам и, наклонившись над гниющей массой, вытащил оттуда, словно неподатливую пробку из бутылки, свое медленно тонущее чадо. Несколько минут спустя он уже выслушивал причитания няни, жаловавшейся и возмущавшейся одновременно, что ей никогда прежде не приходилось видеть на ребёнке такого количества зловонного вещества…
В тот же вечер, когда сгустились сумерки, Октавиан появился у назначенного ему места покаяния под одиноким дубом на лужайке. Он был одет в лёгкую рубашку, в одной руке держал свечу, а в другой – часы, стрелка которых, казалось, прилипла к циферблату.
У его ног лежала коробка спичек, к помощи которых он прибегал всякий раз, когда ночной ветер гасил свечу. Контуры дома неясно вырисовывались в темноте, однако Октавиан, добросовестно повторявший раз за разом формулу покаяния, был уверен, что за ним наблюдают не только ночные мотыльки, но и три пары серьёзных внимательных глаз.
На другое утро возле глухого забора он увидел на траве тетрадный листок. Он поднял его, и сердце у него в груди радостно ёкнуло, – на листке было нацарапано одно единственное слово: «Не-зверь».
Перевёл с англ. Андрей КУЗЬМЕНКОВ
