Рождество Лаплошки
(отрывок)
Лаплошка был одним из противнейших людей, кого мне доводилось знать и, в то же время, одним из самых интересных. Он умел говорить гадости о других с таким очарованием, что ему прощалось, когда за вашей спиной он говорил не меньшие гадости о вас самих. Нам претит распускать сплетни, — возможно, поэтому мы всегда благодарны тем, кто делает это за нас, и делает изящно. А у Лаплошки это получалось просто мастерски.
Конечно же, у Лаплошки была масса знакомых, а поскольку к выбору их он подходил с завидной избирательностью, не удивительно, что среди них имелось немало таких, чей банковский счёт позволял закрывать глаза на его весьма своеобразный подход к гостеприимству. Поэтому он умел жить вполне сносно на свои скромные средства, а когда потворствующие ему приятели разрешали ему запустить руку в их карман, то и совсем даже неплохо.
Но в отношениях с бедняками и с теми, чьи возможности были столь же ограничены, как и его собственные, он проявлял подозрительную настороженность; его, похоже, преследовал безотчётный страх, как бы некая часть шиллингов, франков или иной имевшейся в его распоряжении наличности, не перекочевала бы из его кармана в карман пребывающего в столь же стеснённых обстоятельствах бедолаги. Руководствуясь принципом, согласно которому зло способно порождать добро, он мог с готовностью предложить сигару стоимостью два франка состоятельному патрону, но мне доводилось видеть, как он лихорадочно изобретал всевозможные небылицы о своём затруднительном финансовом положении, лишь бы не признаться, что у него имеется медяк для чаевых официанту. Давая другим деньги, Лаплошка старался вернуть их при первой же возможности, — из опасения, как бы чего не вышло, он предпринимал все меры, чтобы не забывать о должниках, и даже временную недостачу пенни или су воспринимал как бедствие, которого следовало избегать.
Те, кому эта маленькая слабость была знакома, всегда испытывали соблазн сыграть на страхах Лаплошки. Предложить ему поездку в кебе и сделать вид, будто не хватает денег, чтобы расплатиться за удовольствие, попросить дать взаймы шестипенсовик, когда его кошелёк раздувался от серебра, полученного на сдачу — для этих и им подобных мелких пыток требовалась не столько изобретательность, сколько подходящий случай. Следует отдать должное находчивости Лаплошки, ?— он всегда умел найти выход из самого безвыходного положения, не уронив при этом репутации человека, решительно говорящего «нет». Однако большинству из нас боги всегда дают шанс, и мой час пробил в тот вечер, когда мы с Лаплошкой ужинали в одном из дешёвых ресторанчиков на бульваре. (За исключением случаев, когда его приглашали к явным толстосумам и когда можно было дать себе волю, Лаплошка, обыкновенно, умел обуздывать свою тягу к сладкой жизни.) Ближе к концу ужина мне передали сообщение, заставившее меня срочно уйти; невзирая на бурные протесты моего компаньона, я отрывисто бросил ему: «Заплатите за меня; я рассчитаюсь с вами завтра». На другой день интуиция помогла Лаплошке выследить меня в переулке, которым я почти не ходил. У него был вид человека, не спавшего всю ночь.
— Вы должны мне два франка, — вместо приветствия выпалил он.
Я принялся было рассуждать о ситуации в Португалии, где, очевидно, зрели новые неприятности, но Лаплошка, эта глухая тетеря, с отсутствующим видом выслушал меня, и тут же вернулся в вопросу о двух франках.
— Боюсь, что вам придётся записать меня в свои должники, — в настоящий момент у меня нет ни су, — с беззаботной грубостью сказал я и, вдобавок, соврал: — И мне придётся уехать на полгода или даже дольше.
Лаплошка ничего не ответил, но его глаза, как мне показалось, слегка вылезли из орбит, а на щеках появился крапчатый рисунок, напоминающий этнографическую карту Балканского полуострова. В тот же день, на заходе солнца, он скончался. «Сердечная недостаточность», таким был вердикт доктора, но я прекрасно знал, что он умер от горя.
Что теперь было делать с его двумя франками? Одно дело — убить Лаплошку, и совсем иное — прикарманить его драгоценные денежки. На такое бессердечие я был неспособен. Самое простое решение — отдать деньги бедным — в данном случае являлось и самым неприемлемым, поскольку ничто сильнее не огорчило бы умершего, чем подобное обращение с его собственностью. Но не так-то просто пожертвовать два франка богатому человеку — тут требуется особый подход. Впрочем, в следующее воскресенье, когда я вклинился в плотную толпу космополитов, заполнивших боковой неф одной из самых посещаемых парижских церквей, передо мной, как будто, блеснул луч надежды. Когда сумка для пожертвований с надписью «Для бедняков мсье кюре» начала свой тернистый путь через, казалось бы, непроходимое людское море, стоявший впереди меня немец, явно не желавший портить впечатление от величественной музыки неким подобием оплаты, громко пожаловался своему приятелю на неуместность этих поборов.
— Им не нужны деньги, — сказал он. — У них слишком много денег. У них нет бедных. Все они слишком избалованы.
Если это соответствовало истине, то я знал, что мне надо делать. Я опустил два франка в сумку и вполголоса благословил богачей мсье кюре.
Спустя три недели обстоятельства привели меня в Вену. Однажды вечером я угощался в скромном, но превосходном маленьком гостевом доме в Варингском квартале. Невзирая на скромность обстановки, шницель, пиво и сыр там были выше всех похвал. Хорошая трапеза — лучшая репутация, и все столы в заведении, за исключением одного маленького столика возле самых дверей, были заняты. Наполовину покончив с едой, я взглянул в сторону свободного столика и увидел, что и он не свободен. В посетителе, изучавшем прейскурант цен с отрешённостью, характерной для тех, кто ищет дешёвейшее среди дешёвых, я узнал Лаплошку. Он понимающе взглянул на мой ужин, словно говоря «Это мои два франка вы сейчас проедаете», и тут же отвёл глаза. Очевидно, бедняки мсье кюре и впрямь были бедняками. Шницель у меня во рту превратился в кожаную подмётку, пиво показалось тепловатым, а эмментальский сыр я оставил нетронутым. Моим единственным желанием сейчас было поскорее убраться отсюда, подальше от стола, за которым сидело ЭТО; и во время своего бегства я чувствовал на себе укоризненный взгляд Лаплошки, — по счёту, как он прекрасно видел, я расплатился из его двух франков. На следующий день я обедал в шикарном ресторане, куда Лаплошка, в этом я не сомневался, при жизни никогда бы даже не заглянул по собственной воле. Я не ошибся, но, выходя из ресторана, увидел, как он с грустным видом изучает прейскурант цен возле входа. Затем он медленно направился в сторону молочного бара. Пожалуй, впервые очарование и веселье венской жизни оставило меня равнодушным...
Перевёл с англ. Андрей КУЗЬМЕНКОВ
