Три рубля
— Слава тебе, Господи, кажись добрались…
Белый, запорошённый чистым снегом город с весёлым нетерпением ждал наступления светлого праздника Рождества. Весело скрипели сапоги приказчиков, спешащих на работу в лавку; озорно чирикали воробьи, склёвывая крошки, обронённые продавцом гречневиков; шумно хохотали какие-то румяные молодки, торопящиеся на базар. Ещё бы им не хохотать – небось у каждой по жениху имеется!
Аня Бехтина – дочь богатого помещика из знатного рода, со вздохом отошла от расписанного морозными узорами окна. Ну почему она так несчастлива? Смотришь в зеркало – вроде и не уродина.
А на балу на танец пригласил только корнет Караваев, да и то только потому, что маменька его упросила. Вот к Ольге Бецкой – уж трижды сваты приходили. А Манон Разумовская скоро замуж выходит. Одна Аня, как прокажённая, — даже для виду никто визит не сделает и о свадьбе не намекнёт… Ах, какое было бы счастье – иметь хотя бы одного жениха! А что у неё? Был один кавалергард, всё ходил под окнами, пламенные взоры бросал. Но и он куда-то делся. Мрачная и насупленная Аня пришла в столовую на завтрак, скользнула за стол, даже не заметив отсутствия за оным батюшки. Однако маменька – хранительница церемониала, уж послала старшего лакея Пантелеймона за главой семейства. Теперь, легонько постукивая ложечкой по краю чашки, будто проверяя, цела ли та, Земфира Феофилактовна с нетерпением ожидала возвращения слуги.
Важный Пантелеймон – тоже не без понятия о церемониях, — вошёл в столовую степенным шагом и молча встал за стулом Ани.
– Ну, что барин? – поторопила слугу Земфира Феофилактовна.
– Барин занят-с, – ответил Пантелеймон. – У него Серикария Мори.
– Кто-кто? – округлились глаза у Земфиры Феофилактовны, и не подозревавшей, что её муж-тихоня может принимать по утрам каких-то посторонних дам с замысловатыми иностранными фамилиями.
– Козявка-с, – снисходительно пояснил лакей. – Бабочка семейства шелкопрядов.
– Пантелеймон, – облегчённо вздохнула Земфира Феофилактовна, – мы же за столом! Учишь вас, учишь, балбесов эдаких… Ну и что там у него, с козявкой этой?
– Выкукливается, – перешёл Пантелеймон на почтительный тон. – Производится, так сказать, на свет божий.
– Ну и что же нам теперь, – вслух пожаловалась Земфира Феофилактовна, – до второго пришествия ждать, пока она там выкуклится? Ешь, дитя мое! – обратилась она к Ане. – Сегодня у нас диэтический завтрак. Он очень полезен для фигуры и для цвета лица.
Один только этот завтрак изобличал в красавице Земфире Феофилактовне, которую внешне нельзя было отличить ни от модной итальянки, ни от модной француженки, самую настоящую русскую. «Диэта» состояла из яиц, сваренных в мешочек, пирожков с зайчатиной, подкопчённой ветчины, каравая хлеба, трёх видов пирожных и китайского чая, подаваемого на английский манер с молоком и сахаром. Многочисленные модистки, куафёры совершенно изжили русский дух и с одежды, и с обуви, и даже с лица Земфиры Феофилактовны, но вот русской души в ней не смог убить никто. Поэтому, хоть и в небольших количествах, отведала она и пирогов с зайчатиной, и яиц в мешочек, и подкопчённую ветчину, и пирожные с чаем, а потом, чувствуя явную легковесность «диэты», послала Пантелеймона в оранжерею за свежим ананасом.
Блюд на столе становилось всё меньше, но ни муж, ни ананас всё не являлись. Хозяйка дома уж было решила ехать к приятельнице взглянуть на новый фасон платья, вывезенный подобно редкому животному, из столицы, но тут вспомнила об одном важном семейном, деле, которое не требовало отлагательства.
– Душа моя, – обратилась она к Ане. – а ведь скоро Рождество. Пора бы и к свадьбе готовиться. Я уж и платье тебе присмотрела, и жениха. Слышала ли ты что-либо о Казимире Захаровиче Зареченском? Нет? А, не важно! Позже познакомитесь. А вообще прекрасная партия, прекрасная! Ну, меня, видно, уж заждались. Побегу, моя девочка. А ты, смотри, тут не шали и подумай как следует, что у батюшки попросить в приданое.
Оставив Аню с изумлённо вытаращенными глазами и кусочком ветчины во рту, Земфира Феофилактовна упорхнула во внутренние покои дома, откуда через какой-нибудь час должна была выйти в поданную карету при полном параде. Аня же, озадаченно моргая, дожевала ветчину и уставилась невидящим взором на принесённый-таки лакеем ананас. Итак, она таки стала обладательницей жениха. Вот те раз! Не было ни гроша, да вдруг рубль. Не успела Аня как следует привести в порядок свои мысли, чей строй сбила внезапная кавалерийская атака матушки, как в столовую, озабоченно хмурясь, медведем, ввалился батюшка.
Фёдор Никитич Бехтин был типичный московский барин, каких много живало в благословенное время правления Екатерины II. Участник огромного количества комитетов и обществ, о членстве в которых перед торжественными собраниями ему приходилось напоминать. Собиратель древностей. Ботаник. Естествоиспытатель и бывший дипломат. Полиглот, время от времени забывающий, сколько же именно языков он знает и то и дело порывающийся изъясняться с дворней на каком-нибудь мёртвом языке, вроде древнегреческого – вот каков был Фёдор Никитич.
Хотя в неписаной табели о рангах лакеев Табачного клуба он состоял в ранге «весьма важного барина», дома Фёдор Никитич обычно расхаживал в потёртом малиновом шлафроке, хранящем следы бесчисленных химических экспериментов. На голове его, по вискам уж припорошённой снегами времени, обычно возлежала турецкая феска. Её Фёдор Никитич надевал на ночь вместо колпака, да так иной раз до вечера и не снимал.
– Ты уже здесь, дитя моё? – удивился Фёдор Никитич и, покалывая щетиной Анины щеки, облобызал любимую дочь. – Совсем, видишь, в науке твой батюшка закопался, – добродушно жаловался он, устраиваясь за столом. – Весь, так сказать, в морусах — от альбы до нигры.
– Кто это, морусы? – пролепетала Аня, которой это слово напомнило «мортусов» — каторжников, что во время чумной эпидемии стаскивали покойников в костёр.
– О, морусы, – оживился Фёдор Никитич, набирая в тарелку без разбора ветчину, пирожные и ананас. – Это, мой друг, тутовое дерево из семейства шелковичных. Альба – с белыми плодами. Нигра – как можно догадаться – с чёрными. Представляет собой деревья или кустарнички с попеременными зубчатыми трёх- или пятилопастными листиками. Цветочки у них мелкие, однодомные, но бывают двудомные, собранные в колосья. Ну да ты приходи ко мне, я тебе покажу.
– Их что — едят? – с опаской оглядывала стол Аня – уж не подали ли этих морусов на завтрак?
– Едят? Причём здесь едят? – изумился Фёдор Никитич, сбитый с мысли. – Ах да, ну конечно, на Востоке тутовник едят — и белый, и чёрный. Но нас он интересует, дитя моё, с совершенно другой стороны, научной стороны, потому как тутовый шелкопряд – это ничто иное, как производитель шёлка.
– Мы что, теперь дома будем производить шёлк? – уточнила Аня, ничуть не сомневаясь в том, что батюшка может развести на своей половине особняка шелкопрядильное производство.
– Ах, если бы, – вздохнул Фёдор Никитич. – Увы, увы! Нашего скромного состояния на такие большие прожекты не хватит.
Глядя на батюшку, Аня сообразила, что тот находится сейчас в апогее очередной безумной идеи.
Идей у Фёдора Никитича всегда было великое множество, и все они, ни много ни мало, вели к спасению России, которая, к слову сказать, в то время чувствовала себя замечательно и ни в каком спасении не нуждалась. Но, видно, лавры Минина и Пожарского не давали Фёдору Никитичу покоя, и он с рвением, достойным истинного росса, бросался то в стеклодувное ремесло, то в мозаичную промышленность, то в импорт нубийского кофе, то в экспорт заячьей пушнины, то в смелые эксперименты по скрещиванию пчёл и муравьёв, а то и осуществлял опасные и для себя, и для окружающих проекты по приручению и использованию в хозяйстве диких лисиц. Иногда одна идея Фёдора Никитича наезжала на другую, места для экспериментов не хватало, и тогда рабочие лаборатории перекочевывали из деревенских пределов в московский особняк. Ныне третью часть оранжереи занимали тутовые деревья. Они должны были давать обильный корм шелковичным червям, разведением которых Фёдор Никитич сейчас и занимался.
Стадия экспериментов подходила к концу, впереди маячила стадия производственная, которая серьёзно беспокоила Фёдора Никитича. Тут нужны были помощники, требовались рабочие, крепостные крестьяне, подмастерья, в общем, вся та масса народа, которая позволяет научным идеям превратиться в жизненные обстоятельства. Фёдор Никитич был учёным до мозга костей, он мог довести свою идею до совершенства, но вот дальше, дальше должен был действовать некий управляющий. Поэтому когда Фёдор Никитич случайно услышал об Ардальоне Ардальоновиче Петрищеве, тут же понял, что искал именно этого человека...
